-
первыйнах!
( Collapse )
а еще Вы можете просто поиграть в шарики:
By logging in to LiveJournal using a third-party service you accept LiveJournal's User agreement
Год назад, когда мы стали ходить на похороны куда чаще, чем на крестины, мне начал отказывать один механизмов, отвечающих за жизнедеятельность -- речь.
Писать и говорить -- два главных моих умения, какими бы нескладными они ни были.
Когда я не связываю -- пусть даже только внутри моей головы -- слова в текст (въедливая редакторская работа), я как будто бы только присутствую при жизни, но не живу ее. События о котором я не могу складно, как по нотам, рассказать -- как будто и не было.
По словам очевидцев, устная речь покидает меня и сейчас. Разленившись, я очень много надуманного хранил в голове, перспектива набора текста в окошке фейсбука навевала тоску. Пальцы задеревенели, но теперь я должен довериться им, чтобы убедиться, что хотя бы письменная речь все еще со мной.
Сложно вспомнить, но, конечно, в каком-то правильном подростковом возрасте меня интересовала тема смерти. Сочинить, например, инструкцию к собственным похоронам было делом плевым, хотя сейчас подобные мысли немедленно уложат меня в глубокий обморок. Потому что в свои почти тридцать я боюсь слова "гроб" (не ящика, а именно слова), хотя в свои почти семнадцать оно казалось мне вполне обычным -- гроб и гроб, четыре буквы.
Выкурив на двоих со своей танатофобией примерно тысячу сигарет, я вдруг обнаружил, что в смерти меня интересуют только формальности.
Я четко знаю, чего хочу для покойного (не смысле земли пухом и попадания в рай, а в том смысле, что глядя на некоторые похоронные обряды я искренне недоумеваю почему в них не включено поедание покойника), я точно понимаю, чего я хочу для живых (и невозможность воплотить это понимание словом и делом и есть настоящая хтонь).
И я не умею находить себе место для того, чтобы просто быть.
Когда у меня умер дедушка, я быстро составил план -- куда ехать, с кем говорить, как заказывать кадиш. А вот принимать соболезнования я оказался не готов -- ну вы чего, ребята, смотрите, я в порядке, вот, делаю всякие дела, жизнь идет, йог спокоен.
Вообще-то, я очень любил своего дедушку.
Я не умею распознавать беспомощность, порожденную горем, и объясняю ее (если вообще за собой признаю, что уже пол дела) тысячью разных вещей: упало давление, поднялась температура, инсульт, инфаркт, непроизвольное мочеиспускание, приступы светобоязни. Что угодно, только не горе само по себе. Для горя вообще формально (обожаю формальности!) выделено специальное время во всей процедуре -- это стояние подле гроба. Вот тогда да, тогда я даю себе волю (есть у меня в репертуаре шутка, что родись я хотя бы лет на пятьдесят пораньше и где-нибудь в деревне -- была бы у меня блестящая карьера плакальщицы).
Впрочем, будем честны, хватает меня минут на пятнадцать, после чего просыпается жгучая жажда деятельности. Так что если мы с вами окажемся на одних похоронах и вам понадобится платок, валидол, на воздух, стул, стол, трансформаторная будка, кирпич и чупа-чупс -- обращайтесь, все устрою в лучшем виде.
А то, знаете чувство это дурацкое, когда перед какой-нибудь комиссией стоишь и надо же руки куда-то девать.
Среди еврейских траурных традиций есть, например, такая: во время семидневного траура скорбящие сами не берут себе еду, им предлагают и дают еду те, кто приходит их навещать.
Я умею кормить плачущих.
Ребята, кажется, я голодный.